Численность русской армии на 1 января 1904 года составляла 1 миллион 135 тысяч человек. Она была самой многочисленной в Европе. Кроме того, в запасе и в государственном ополчении насчитывалось около 3,5 миллиона человек.

На вооружение в русскую армию поступали скорострельные 7, 62-миллиметровые магазинные пятизарядные винтовки образца 1891 года конструкции С.И. Мосина с прицельной дальностью 2 тысячи 700 шагов (1920 метров). (Мосинская винтовка нашла свое широкое применение в Первой мировой, Гражданской и Великой Отечественной войнах.)

На вооружение армейской артиллерии начали поступать скорострельные 76-миллиметровые (3-дюймовые) полевые пушки образца 1900 и 1902 годов. Пушка последнего образца давала 10 выстрелов в минуту, дальность ее огня составляла до 8 километров. По своим боевым и техническим качествам они не только не уступали заграничным аналогам, но и превосходили их. Недавно созданного автоматического оружия – станковых пулеметов – русская армия имела незначительное количество: в 1898 году – 12, в 1901 году – 40 пулеметов системы «Максим».

Новая боевая техника требовала изменений в организации русской армии, способах ведения войны и в вопросах управления войсками. Однако военачальники Российской императорской армии в большинстве своем продолжали придерживаться устаревших взглядов на характер ведения войны. Перенесение военного наследия в условия начала XX столетия без учета реальной обстановки приводило к печальным последствиям. Показателен в этом пример такого крупного военного деятеля как генерала М.И. Драгомирова, известного теоретика своего времени. Драгомиров верил, что, как бы ни была совершенна военная техника, решающее слово остается за человеком, и призывал к «развитию высокой моральной и физической силы бойца». Он воспевал суворовского солдата – «чудо-богатыря», но не понимал, однако, что армия отражает силу и слабости общества, которое она защищает.

Генерал М.И. Драгомиров высмеивал появившиеся на армейском вооружении пулеметы: «Если бы одного и того же человека нужно было убивать по нескольку раз, то это было бы чудесное оружие. На беду для поклонников быстрого выпускания пуль, человека довольно подстрелить один раз, и расстреливать его затем, вдогонку, пока он будет падать, надобности нет».

В своем большинстве высший генералитет русской армии не понимал изменений, происшедших в характере современных военных действий, необходимости расчленения их на операции и бои, недооценивал роль маневра. Глубоко укоренились позиционные, пассивно-оборонительные тенденции. Большая доля вины в этом падает на официальную русскую военно-теоретическую мысль и ее крупнейших представителей – Г.А. Леера [11] и М.И. Драгомирова.

Незадолго до русско-японской войны были изданы: «Устав строевой пехотной службы (1900 г.)», «Наставление для действия пехоты в бою», «Особые указания для движения и боя ночью», «Наставление для обучения стрельбе из ружья-пулемета образца 1902 года», «Устав полевой службы» и «Наставление для действия в бою отрядов из всех родов оружия» (1904 г.).

Эти уставы и наставления учитывали опыт последних войн, прежде всего победной для отечественного оружия русско-турецкой 1877 – 1878 годов и в какой-то степени испано-американской и англо-бурской, а также перевооружение русской пехоты винтовкой образца 1891 года, а также армейской артиллерии скорострельными полевыми пушками. Они являлись, безусловно, шагом вперед, хотя в тоже время имели и существенные недостатки, которые еще более усугублялись консерватизмом высших военачальников.

Так, по «Наставлению для действия в бою отрядов из всех родов оружия» наступательный бой состоял из наступления, заключавшегося в сближении с противником на возможно близкое расстояние, и в атаке – нанесении штыкового удара сомкнутыми строями. Наступление предусматривалось вести стремительно и безостановочно до дистанции действительного ружейного огня (до 1 километра). С этого расстояния стрелковые цепи наступают с перебежками, остановками на позициях, удобных для стрельбы. Применению к местности и самоокапыванию должного внимания не уделялось.

С самого начала русско-японской войны командующий Маньчжурской армией генерал от инфантерии А.Н. Куропаткин неоднократно требовал от войск не двигаться вблизи противника в густых строях, не развертываться «в слишком близком от противника расстоянии», а также «дать большее развитие ночным действиям».

Такие тактические приемы действий русских войск, и прежде всего пехоты, исходили из боевых традиций русской армии, духа ее солдатской массы, опыта последних войн. Новые воинские уставы лишь законодательно закрепили их.

К образу русского солдата обращались многократно многие военные теоретики мира. Один из классиков марксизма-ленинизма Фридрих Энгельс, оставивший после себя много теоретических работ по военным вопросам, тоже дал характеристику русскому солдату. При этом уместно отметить, что Энгельс эталоном военной организации считал Пруссию и весьма нелестно относился к Российской империи, ее военной истории и русской армии. В опубликованной в 1893 году брошюре «Может ли Европа разоружиться» говорилось:

«Русский солдат, – писал Фридрих Энгельс, – отличается без сомнения большой храбростью. Весь опыт его жизни приучил его к солидарной деятельности с товарищами; остатки коммунальной жизни, артельная работа, круговая порука, одним словом, весь социальный быт приучил его видеть в солидарности единственное средство спасения. Русский крестьянин вносит и в полк те же черты, которые запечатлела в его душе деревня. Нет никакой возможности рассеять русские батальоны: чем опасность грознее, тем крепче держатся солдаты друг за дружку. Таким образом, пока решительная тактика заключалась в атаке густыми колоннами инфантерии, русский солдат находился в своей стихии. Но этот инстинкт тяготения друг к другу, который еще в эпоху наполеоновских войн имел большое значение и уравновешивал многие бесполезные черты русского солдата, сделался в настоящее время опасным для русской армии. Ныне густые массы исчезли с поля сражения…

Всякий солдат должен ныне действовать самостоятельно, не теряя связи с своей частью, но для этого недостаточно примитивных овечьих инстинктов, присущих крестьянину, а необходимо интеллектуальное развитие каждого отдельного индивидуума…

Скорострельное ружье малого калибра и бездымный порох превратили в источник слабости то, что когда-то было элементом главной силы русских войск…»

Подготовка штабов русской армии и Генерального штаба накануне войны с Японией находилась на невысоком уровне. Боевая подготовка все более отставала от развития военного искусства. Медленно перестраивалась в соответствии с новыми требованиями реальной практики и отечественная военная наука. Русский военный историк Н.Н. Головин писал:

«Научная организация требует не только выдающихся представителей науки – она требует также достаточно высокого уровня социальной среды. Без этого мысли выдающихся ученых уподобляются колесам, не сцепленным с остальным сложным механизмом. Они могут вертеться, но вся работа для данного механизма происходит впустую… Этим и объясняется, что русская военная наука, насчитывавшая в своих рядах многих выдающихся ученых, тоже часто уподоблялась ведущему колесу без сцепления».

Основные силы сухопутной армии в предвидении войны с Германией и Австро-Венгрией российское правительство держало в европейской части страны – у западной и южной границ государства. Военно-морские силы реально наращивались прежде всего в Балтийском море. Вплоть до самого конца XIX века внимание обороне дальневосточных границ почти не уделялось. Наблюдение за побережьем Тихого океана в Приморье в 1895 году вели 2 батальона пехоты и казачья сотня, обеспеченные двумя артиллерийскими батареями.

Лишь после обострения противоречий с Англией в Средней Азии российским Военным ведомством был поднят вопрос об увеличении русских войск на Дальнем Востоке. Поскольку Великобритания в случае войны с Россией могла совершить высадку своих войск в том районе, командовавший Приамурским военным округом генерал А.Н. Корф разработал план мероприятий по укреплению безопасности дальневосточных границ.